На этот раз я взяла с собой Майорчика. Потому что у меня всего человек пять, для которых Великая Отечественная Война примерно как для меня - святое. То, без чего невозможна моя жизнь сейчас. Я на этих пятерых-то только и могу рассчитывать, знаю, что не подведут. Не высмеют. Не станут тыкать в лицо штрафбатами, походно-полевыми жёнами и тем, что Александр Матросов был алкоголиком. И Майор - одна из них.
Так вот, о спектакле. Он удивительный. Даже в четвёртый раз удивительный, с каждым разом всё более глубокий и тонкий.
Он для меня как молитва. Как вдохнуть чистого воздуха, выходя из душного помещения. Как после колоссального физического напряжения лечь и вытянуться на кровати. Вот такой для меня этот спектакль.
Он какие-то такие струны внутри задевает, что потом ещё две недели они звенят и не успокаиваются.
Наверное, когда-нибудь я перестану плакать на этом спектакле. Но как можно не плакать, когда это на меня охотится нацистский лётчик? Мой вагон он высматривает среди тысяч других. А ведь в моём вагоне дети и женщины. Только дети и женщины. И он всё равно стреляет. И разрывы где-то совсем рядом.
Как можно не плакать, когда Катя бежит за набирающим скорость поездом? Она ведь опоздает, Катя, нет, не Катя, моя прабабушка, это она ходила менять любимое платье на консервы, потому что карточки отоварить не получается.
Как можно не плакать, когда убегает на войну озорник Юрка, когда Маша рассказывает свою нелёгкую судьбу, когда умирает Саввишна...
Как можно не плакать, когда...
Когда это твоя жизнь.
Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, говорите?
Так вот. Они не мёртвые. Они - живые. Как у Розова - "вечно живые".
Простите за сумбур.